« вернуться к списку романов



Глава 40.


Эстебан встал и прошелся вдоль веранды. Ему нужно было это для того, чтобы унять охватившее его волнение. Левая бровь его едва заметно кривилась, а синяя жилка на виске нервно подергивалась. По всему был видно, что это не игра на публику, а воспоминания, которые все еще не дают ему покоя.

Эстебан крепко сжал руки в кулаки и резко распрямил пальцы.

Вернувшись к столу, он налил себе кофе и сделал глоток.

- Простите, - едва слышно произнес он. – Я сейчас...

Никто ему не ответил. Все молча ждали продолжения завораживающей истории.

Хозяин подошел к стене и щелкнул выключателем. Загоревшаяся над столом лампа, похожая на грушу, накрытую зеленым колпаком, отбросила сумерки за пределы веранды. И сразу стало понятно, что уже почти наступила ночь.

Эстебан сделал еще глоток кофе, сел за стол и продолжил рассказ.

- С наступлением тьмы вновь стали раздаваться уже ставшие привычными нам жуткие звуки. Но ближе к полуночи они вдруг стихли. Наступила жуткая, неестественная тишина. Казалось, даже сельва замерла и не издает ни звука. Что, в общем-то, являлось полнейшей дичью. Жизнь в сельве, зачастую невидимая для глаз, не останавливается ни на секунду. Когда засыпают одни существа, на смену им приходят другие. Постоянно кто-то куда- то ползет, карабкается, пробирается, лезет, что-то тащит, ищет или достает. Сельва никогда не молчит.

Но, только не в эту ночь.

В эту ужасную ночь сельва будто вымерла. А ветер улетел и спрятался за облаками. Как будто все были жутко напуганы. Все чего-то боялись, хотя и сами не знали чего? И это, скажу я вам, самое страшное, когда не знаешь чего бояться и не понимаешь причину собственного страха.

В полночь с вершины пирамиды стали доноситься мерные удары. Звук был таким, как будто кто-то колотил друг о друга зажатыми в руках булыжниками. Только гораздо громче. Поначалу удары разделяли интервалы примерно в минуту. Но постепенно они сокращались. Удары становились все более частыми.

В лагере, естественно, никто не спал. Мы все сидели у костра, смотрели на вершину пирамиды, тонущую в кромешной мгле, и слушали учащающийся стук. Постепенно, нам стало казаться, что звуки заполняют собой все вокруг, становятся почти осязаемыми. Не знаю, так ли это было на самом деле, но то, что они нагнетали атмосферу тревоги и страха, это точно. Тьма вокруг нас сгустилась настолько, что мы не видели ничего за пределами узкого круга света, отбрасываемого костром. И, сколько бы мы не кидали в него дров, света не становилось больше. Мрак пожирал его. Всасывал, как комар сосет кровь, проколов кожу жалом.

Я поймал себя на мысли, что думаю только о том, что случится, когда интервалы между звуками станут настолько короткими, что слух не сможет их различать, и следующие один за другим удары сольются воедино? Что это будет за звук? И что тогда произойдет?.. В голову лезли разные мысли, но ничего хорошего среди них не было.

Но, того, что произошло, не ожидал ни я, ни, думаю, кто-либо другой.

Удары, следовавшие один за другим, стали настолько частыми, что каждый последующий, казалось, опережал предыдущий, и грохот катящейся вниз по склону лавины слился в единый дьявольский камнепад. В этот миг все будто замерло. Мне показалось, что даже сердце у меня в груди судорожно дернулось в последний раз и остановилось. Взгляды наши были устремлены в ту сторону, где должна была находиться вершина Храма Паука, скрытая от глаз непроглядным мраком. И вдруг этот мрак колыхнулся, сдвинулся и начал приобретать форму…

Мне трудно объяснить это словами…

В самом деле, как можно в кромешном мраке разглядеть что-то еще более темное?..

Но, будь я проклят, именно это и произошло!

Все происходило в кромешной мгле, но мрак над пирамидой каким-то непостижимым образом обретал плоть и форму. Это невообразимое нечто шевелилось, двигало, распухало, становилось больше… И вдруг сделалось похожим на огромного, черного осьминога, обхватившего Храм Паука десятками извивающихся, переплетающихся щупалец…

Хотя, конечно же, это было нечто совершенно иное. Осьминог – это лишь отдаленное, очень грубое сравнение, не способное даже от части передать то омерзение и тот ужас, что внушало это… Я даже не знаю, что это было! В том, что возникло над пирамидой, словно бы сконцентрировалось все самое омерзительное, самое отвратительное, самое мерзкое, самое ужасное, самое… Самое извращенное и непотребное из всего, что только можно себе вообразить!.. Что-то настолько же отталкивающее в своей неестественности, как тот человека с хвостом ящерицы и головой рыбы, что был изображен на стене туннеля под Храмом Паука!

В тот момент я, наверное, как и все остальные утратил связь с реальностью. Это было очень странное, необычное чувство. Как будто прошлое, настоящее и будущее слились воедино. И нет более ничего, кроме мига, который обращается в бесконечность. Я помнил обо всем, что уже произошло, и знал обо всем, что еще только должно было случиться. Но все это было мне безразлично. Потому что границы реальности не раздвигались, а, напротив, сжимались вокруг меня. Я обращался в точку, в нереально малую, исчезающую величину, в ничто…

Я пришел в себя от пронзительного крика. Кричал человек, находившийся на вершине пирамиды. И так кричать, вы уж мне поверьте, мог только тот, кто не просто познал всю глубину физической и душевной боли, а начал искать некое извращенное наслаждение в своих страданиях. Потому что ничего иного ему более не оставалось. Боль сделалась его жизнью, превратилась в единственно доступную ему реальность… Я не хочу даже думать о том, что должен был претерпеть человек, переступивший ту черту, за которой страдание и боль становятся всем, чем ты был, что ты есть и чем способен стать.

Крик взлетел до невозможно высокой ноты и – внезапно оборвался.

Кажущаяся неестественной тишина обволакивала нас, подобно кокону.

С момента, когда над Храмом Паука зависло насыщенное ужасом и мраком чудовище, прошло несколько часов. Близящийся рассвет сделал небо серым. Сейчас, когда свет растворял понемногу тьму, происходившее ночью казалось странным мороком, наваждением, дурным сном, который почему-то мы все видели одновременно. Мы посматривали друг на друга и боялись говорить о том, что мы видели?.. Или только придумали?.. Каждому из нас казалось, что стоит только об этом заговорить, и ночной кошмар вернется, чтобы на этот раз уже остаться навсегда.

Мы делали то, что делали каждое утро. Надеясь, что механистичная заученность действий, повторяющихся изо дня в день, вернет нас в реальность.

Кто- то принес дров для костра. Кто-то раздул угли. Кто-то открыл консервную банку. Кто-то принялся варить кофе.

Все, как обычно. Молча. Полусонно…

И вдруг, в какой-то момент, без всякой видимой причины – будто струна лопнула!

Все заговорили разом. Суетливо, бессвязно, торопясь, перебивая друг друга. Как будто боялись, что им не дадут избавиться от слов, что, будто иголки кактуса, кололи им языки. Суть же сводилась к том, что никто не желал более оставаться в этом проклятом месте. Теперь уже всем было ясно – боливийские гринго потревожили прах тех, кто был погребен в подземелье, и расплата за это была неминуема. Кто они были, те, чьи кости мы вырыли из песка? Этого никто не знал и, наверное, никто никогда не узнает. Но, потревожив их, мы пробудили неведомые силы и привели в движение маятник воздаяния. Спасением могло быть только бегство. Индейцы киче верят в то, что проклятие мертвых привязано к тому месту, где находятся их кости. Да, собственно, моим товарищам давно уже не нравилось то, что происходило в Храме Паука и вокруг него. И они ушли бы домой, махнув рукой на деньги, что обещал им Гюнтер Зунн. Если бы были уверены, в том, что найдут дорогу через джунгли. Путь от Храма Паука до дома знал наверняка только я один. Поэтому они все разом принялись уговаривать меня убраться поскорее отсюда.

В принципе, я был с ними согласен. Мне и самому не нравилось то, чем занимался Зунн. Колдовством это было или чем-то иным – дела это не меняло. Однако, я отвечал за группу, которую сам же сюда привел. Я не мог бросить среди джунглей Зунна и его ассистентов. Таков мой принцип и им я не мог поступиться. Даже рискуя навлечь на свою голову древнее проклятье. Поэтому я пообещал остальным, что после того, как выпью кофе, я пойду к Зунну и скажу, что мы более не намерены здесь оставаться. Если, не смотря на это, он все же примет решение остаться в Храме Паука - что ж, это его право. Что бы не случилось с ним после этого, совесть моя будет чиста.

Но, прежде, чем я успел это сделать, в лагерь явился один из ассистентов Зунна. Вид его был ужасен. Волосы растрепаны, глаза в сетке красных прожилок, вокруг глаз черные круги, щеки ввалились. Он будто постарел лет на десять. Все, говорит, немедленно собираемся и уходим. Носильщики пускай на верх поднимутся, приборы заберут.

Ну, тут, понятное дело, все обрадовались. Даже выяснять не стали, что там ночью происходило и почему гринго столь ужасно выглядит? Какая разница, если не сегодня, так завтра уже дома будем! Ребята даже доедать завтрак не стали – побежали на верх, за приборами Зунна.

Вернулись они примерно через час. Мы с остальные за это время лагерь свернули. Вместе с ними пришел сам Гюнтер Зунн и двое его ассистентов. Второй ассистент выглядят так же, как и первый, что с утра пораньше в лагерь приходил. Будто неделю, а то и две кто-то над ним измывался. Хотя накануне еще выглядел молодцом. А Зунн левую ногу приволакивает и на трость опирается. Трость тяжелая, из мореного дуба, с большим серебряным набалдашником в виде черепа. Прежде я ее у Зунна не видел. Естественно, я поинтересовался, что у него с ногой? Он только недовольно поморщился и рукой на меня махнул.

Все, говорит, уходим!

Как? удивился я. А где же ваш третий ассистент?

Зунна всего аж перекосило. Уходим! Рявкнул он на меня. Да так, что едва челюсть не вывернул.

Тут я смотрю, на тех носильщиках, что за приборами Зунна ходили, тоже лица нет. Стоят, сбившись в кучу, как козы пред грозой, и только и ждут команду, чтобы рвануть отсюда куда подальше.

Ну, ладно, подумал я, в конце концов, Гюнтер Зунн сам за своих людей в ответе. Да, честно говоря, мне и самому хотелось поскорее убраться куда подальше от Храма Паука. Не то, чтобы я верил во все эти истории о проклятии мертвых… Но, как-то не по себе мне было. Особенно, когда ночь вспоминал. А выбросить ее из головы оказалось не так-то просто.

Упаковали мы по-быстрому то, что еще оставалось, и отправились в обратный путь.

По дороге мне один из носильщиков рассказал, что они увидели, поднявшись утром на вершину пирамиды. Алтарь с пауком был весь залит кровью. Вокруг него так же кровью был нарисован круг и рассыпаны всякие странные предметы, вроде птичьих перьев, стеклянных шариков и куриных лапок с накрученными на них разноцветными нитками. И насыпано несколько кучек земли – из подземелья, как решили индейцы. Увидав такое, мои друзья окончательно утвердились во мнении, что Гюнтер Зунн совершил на вершине пирамиды какой-то магический обряд. И ради этого принес в жертву своего ассистента.

Дорога домой заняла у нас немного времени. К вечеру мы уже были в городе. Гюнтер Зунн тут же, даже не перекусив, велел загрузить все свои ящики в машину и укатил вместе с двумя оставшимися ассистентами. Мы же, те, кто были в ту ночь у подножья Храма Паука, стараемся об этом не вспоминать. И, уж точно никогда не разговариваем об этом друг с другом.

- А что ты сам обо всем этом думаешь? – спросил Осипов.

- О чем? – не понял Эстебан.

- О том, что видел ночью? Об исчезновении ассистента Зунна?

- Не знаю, - Эстебан пожал плечами и невесело усмехнулся. – Как можно вообще что-то думать о том, чего ты не понимаешь? Чему просто нет объяснения?

- После этого ты ни разу не бывал в Храме Пауков?

- Как же, не бывал – это ведь моя работа, водить в храм туристов. До того, как здесь образовалась аномальная зона и военные перекрыли все пути в наш город, у меня побывали еще две группы русских. Признаюсь, первый раз мне было страшновата. Я все думал, а что, если вот сейчас мы поднимемся на вершину пирамиды и увидим измазанный кровью алтарь и магические принадлежности? Но там ничего не было. Вообще ничего. Должно быть, дожди все смыли. Я лишь нашел один стеклянный шарик, застрявший в щели межу плитами пола. Потом, когда мы осматривали внутренние помещения и, разумеется, подземелье, я все боялся, что мы наткнемся на труп ассистента Зунна. Но его тоже не было. Так что, я готов поверить, что все это мне только привиделось.

- А как же исчезновение ассистента Зунна? – спросил Брейгель.

- Может быть, он просто ушел, - развел руками Эстебан.

- Как это, ушел? Куда?

- Не знаю. И, честно, знать не хочу.

Эстебан несильно хлопнул ладонями по столу, давая тем самым понять, что желает поставить точку в обсуждении этой темы.

- Ну, что ж, Эстебан, - жизнерадостно улыбнулся Орсон. – Не знаю, порадует тебя это или нет, но древнее индейское проклятие все же настигло Гюнтера Зунна в виде гигантского паука.

- Но это же было в Монголии, – недоверчиво качнул головой хозяин.

- Да, – не стал спорить с очевидным англичанин. – Однако, у Гюнтера Зунна был при себе тот самый череп с пулевым отверстием во лбу.

- Ты не шутишь? – недоверчиво прищурился Эстебан.

Все так же с улыбкой Орсон протянул открытую ладонь в сторону других квестеров. Каждый из которых был готов засвидетельствовать справедливость его слова.

- Хочу только добавить, что я тоже не верю в мистику.

- Как же, Док, а, твои разговоры о магии вуду? – напомнил Камохин.

- Магия не имеет ничего общего с мистицизм. Магия – это система мышления, базирующаяся на знаниях полученных эмпирическим путем и не получивших естественнонаучной интерпретации. В то время, как мистицизм – это способ восприятия и понимания мира, основанный главным образом, на иррационализме.

- Мне это ровным счетом ни о чем не говорит. Ну, да, ладно, поставлю вопрос иначе: чем, по-твоему, занимался Гюнтер Зунн?

- Расширением границ возможного, – не задумываясь ни на секунду, ответил Орсон.

Камохин озадаченно потер пальцами лоб.

- И у него это не получилось? – спросил он осторожно, как будто опасался, что вопрос может показаться англичанину бестактным.

- Ну, как же, не получилось? - недоуменно развел руками биолог. – Если мы – здесь!

- Предлагаю, всем лечь спать.

Эстебан поднялся со своего места. Его силуэт, освещенный светом висящей над столом лампы, рельефно выделялся на черном фоне ночной тьмы.

- Свет и тьма похожи на жизнь и смерть, - глядя на него, задумчиво произнес Брейгель.

- Я бы не стал утверждать это столь однозначно, - уточнил Орсон.

Возможно, он хотел бы продолжить дискуссии. Но никто не стал ему возражать.

Так началась ночь.


Автор: Алексей Калугин. Author: Aleksey Kalugin